«ТЕЛЕВИДЕНИЕ ОБЯЗАНО ПРОПАГАНДИРОВАТЬ КНИГУ»
Создатель «Нашей биографии» и «Взгляда» Анатолий Лысенко – из тех людей, применительно к которым слово «легенда» не является хвалебным преувеличением. Его мемуары «ТВ: Живьем и в записи» — это и остросюжетная хроника создания и нелегкого взвращивания нового телевидения для новой страны, и целая портретная галерея разных людей, стоящих у его истоков, и множество чудесных журналистских баек. Анатолий Лысенко ответил на вопросы «КО» о похищении книг, искусстве езды между палочками и о том, как законы математики объясняют состояние современного телевидения.
— О многих профессиях с улыбкой говорят: «Это не профессия, это диагноз», и журналистика в этом веселом списке стоит на одном из первых мест. Можно ли серьезно заниматься журналистикой, не будучи — как вы по-дружески называете в мемуарах некоторых своих коллег — «немного городским сумасшедшим»?
— Я уверен, что журналистикой можно заниматься только серьезно, если ты хочешь чего-то добиться. Но это не значит, то нужно строить «морду кирпичиком». Помню, мой знакомый защищал диссертацию по биологии. Понять ничего было нельзя, кроме междометий и союзов — но как они обсуждали, как хохотали! Конечно, если работа хоть как-то связана с творчеством, человек должен быть «крезанутый». Он должен видеть мир чуть-чуть не так, как остальные.
— Когда осознаешь весь объем телеявлений, истоком которых были ваши идеи и ваши усилия, становится даже страшновато…
— Но это же было начало, разворот телевидения. К тому же у нас была такая редакция, в которой можно было попробовать все. Правда, часто нам надоедало, и долго мы не могли делать одну передачу.
— Вас часто спрашивают, в чем секрет такого неистощимого придумывания?
— Да, спрашивают. Честно скажу — не знаю. Иногда это желание доказать, что я вот это могу, иногда чисто из любопытства. У меня есть такой бзик: если я что-то узнал, мне хочется этим с кем-то поделиться. Иногда хочется сделать то, чего не делал никто. И азарт.
— Наряду с рассказами о программах, вошедших в историю отечественного телевидения, в вашей книге встречаешь множество упоминаний об интересных, смелых передачах, которые были задуманы, запущены, но не выжили.
— Все передачи имеют свой срок жизни. К тому же далеко не все, что мы придумали, дошло до эфира. Бывает, передачи не совпадают со временем или просто — не сезон. Иногда просто не удалось: знаешь, что гениальная передача, но не сумел сделать, не сумел дотянуть, не нашелся режиссер. Чаще вина твоя.
— Смотря сегодня телевизор, вы не испытываете чувства, похожего на печаль Оби-Вана Кеноби, осознавшего, что он выучил Дарта Вейдера?
— Честно скажу, я вообще не очень люблю слово «ученик», предпочитаю слово «коллега». Знаю, есть много людей, которые утверждают, что они мои ученики, — иногда мення раздражает, что они делают, иногда я ими горжусь, А вообще, я старюсь не превращаться в ворчливого старикашку, что в моем возрасте весьма вероятно. Я ворчливый старикашка дома, а на работе, по-моему, на меня никто не жалуется: я всех люблю, и ко мне тоже все хорошо относятся. К тому же нельзя абсолютизировать свой опыт. Те, кого можно назвать моими учениками, работают сейчас в совершенно других условиях. Когда я работал, у нас понятия денег не существовало. Не потому, что мы были бескорыстны, нет — просто не было смысла их зарабатывать. Ради чего? Чтобы переплачивать спекулянтам? Я вообще невещевой человек, вот только на книги завидую и книгу украсть могу. На БАМе мы жили в палатке «Комсомол Армении» — сам комсомол к тому времени уже сбежал, и полпалатки занимали собранные для БАМа книги. Честно скажу — самые хорошие из них я украл.
— А какая из украденных книг была самой замечательной?
— Ее я, к сожалению, продал. Была возможность купить 70 книг из серии «ЖЗЛ», а денег не было. А книга была — первый том прижизненного собрания сочинений Гоголя. Причем ощущение было, что она только что сошла со станка. Книги я люблю, у меня три библиотеки: одна старая, другая новая, из изданий после 1990 года, третья нечитанная, самая нелюбимая. Когда на нее смотрю, быстро просчитываю, что я ее не прочитаю. Так вот — деньги не играли роли. Ну, на что они были нужны — поехать в Домжур: пятерка или даже трешник на брата — две бутылки водки, филе «Суворовское» и закуска. Нам вполне этого хватало. Да, была цензура, да, были идеологические ограничения. Но это оттачивало мастерство. Когда спускаешься с горы на лыжах, мастерство оттачивается, если ты между палочек шныряешь, а в том, чтобы ехать по прямой, никакого особого мастерства нет. Мы ехали между палочек, а палочки были железобетонные. Врежешься — не спасешься. Я бы не сказал, что сегодня стало меньше профессионального мастерства — стало меньше требовательности к себе. Результат — ляпы, тяпы, непроверенные «факты. Раньше этого не было. Была тщательность. Сегодня ребятам работать значительно сложнее — приходится подстраиваться под публику. Мы меньше подстраивались под публику, как это ни парадоксально. Тогда телевидение работало по принципу «поднять человека», и не было понятия «рейтинг». Нужно было сделать передачу высокого уровня, а то, что зрителю было интересно другое, никого особо не волновало. Сегодня же надо идти за зрителем, за рейтингам — отсюда и все эти «новые бабки» и шутки ниже пояса. Может быть, иногда это можно, но только не на больших каналах — и иногда! Впрочем, не судите, да не судимы будете: у них свои недостатки, у нас были свои. Другое дело, что мы любили себя — но все-таки больше любили Профессию. Зато сегодня я часто вижу репортажи, снятые в основном ради последней фразы «Вася Пупкин для блаблабла-тэвэ», — причем «блаблабла-тэвэ» произносится почему-то с английским акцентом. Я завидую им, потому что они молодые, я сочувствую им, потому что через 5—7 лет они станут такими же ихтиозаврами, как я.
— Есть ли что-нибудь, что вам очень хотелось бы увидеть на сегодняшнем телевидении — но не получается?
— Себя молодого. А если серьезно — хотелось бы интересную умную передачу о нормальной жизни. Не о нищей жизни, полной грязи — я понимаю, что такой жизни сейчас до чертовой пропасти, но очень хочется нормальной жизни. Очень хотелось бы увидеть хорошую передачу о книгах — я считаю, что телевидение обязано пропагандировать книгу. Очень хотелось бы увидеть передачу о том, что такое сегодняшняя молодежь. Хотя я вроде и общаюсь с ней, не могу понять, какая она. Хотелось бы увидеть хорошее ток-шоу, не из тех, что представляют собой что-то среднее между митингом и профсоюзным собранием — «А я его раз, и хрясь, и мордой в грязь!» — а такое, где люди говорят и умеют доказать свою точку зрения. Мне не хватает сомыслия на телевидении. Не хватает Андронникова, таких ведущих, как Каплер. Есть такой железный закон в математике: если все выстраивать по среднему, то кривая пойдет вниз.
— Как вы, человек, изменивший лицо отечестаенного телевидения, относитесь к произносимому одними и проклинаемому другими понятию «формат»?
— Я вообще не понимаю, что это такое. Для меня нет понятия «формат». «Формат», «неформат» — это такая глупость! Есть хорошая работа, и есть плохая работа. В 1991-м мы сделали передачу «Рассказы об истории» академика Панченко. На стуле сидел человек и сандалил одну папиросу от другой. И рассказывал. И это было гениально!
— В книге вы рассуждаете о проблеме гласности и слышимости, о том, как отсутствие первого и присутствие второго перетекло с падением советской власти в свою противоположность. Скажите, можно как-то спрогнозировать, засечь этот коварный момент превращения?
— Трудно… Знаете, слышимость исчезла от привыкания общества к негативу. Раньше была иногда декларируемая, иногда реальна: жесткая дисциплина требования. И осуждени человека, особенно общественное, расходилось волнами. Да, не так просто было пробит критический материал, но если он проходил, и если было доказано, что человек жулик. Сейчас требовательность общества исчезла. Вернется ли она? Думаю, что да.
— У поколения нынешних 20-30-летних есть шанс пожить в обществе, где есть и гласность, и слышимость?
— Может быть. Думаю, лет через 20—25 — ведь речь идет о процессе становления гражданского общества, а разве можно быстро построить гражданское общество в стране, где человек никогда не был гражданином? Он был подданным Его Величества Императора, лишь с февраля по ноябрь1917-го — гражданином Российской Республики, а потом — советским гражданином…
— Предполагается, что этому поспособствует обещанное президентом Медведевым общественное телевидение…
— Его нужно делать. Как — не знаю, хотя принимаю участие в его разработке. Общественное телевидение — это элемент гражданского общества, а телега никогда не едет впереди лошади. Поэтому к нему надо идти через ошибки, маленькими шажочками. Хотя общественное телевидение — это телевидение с минимальным участием государства, поначалу его, как ни странно, нужно делать с участием и финансированием государства. А заявление Дмитрия Анатольевича я бы назвал несколько максималистским. Он не очень хорошо представляет себе, что такое современное телевидение, как оно организовано и как действует. И кстати, не факт, что общественное телевидение приживется. Есть ряд стран, где оно не прижилось или не собирает больше 6—8%. Ведь доля политизированного населения не очень высока, особенно в благополучном обществе.
Книжное Обозрение, №3(2327), 2012
